СНЕГ. Adagio
Поезд ровно качался на рельсах.
Спутав день и вечер, смешав туман и дождь, за пыльными окошками одиноко и грустно висели рваные, тяжелые, необычно низкие тучи. Нахмурившись, они зло и печально смотрели за горизонт - туда, куда гнал их безжалостный угрюмый ветер. Отвернувшись от всех и от всего, они не хотели слушать доносившиеся с пустынных полей крики улетающих птиц, прощавшихся с красками потерянного навсегда лета. Они боялись смотреть в заплаканные глаза лягушонка, обращенные вслед птицам. Они не видели ни Солнца, ни Звезд. Им, потерявшимся в глубине себя, не было дела до серой равнодушной Земли, потому что снова, как и в каждый сентябрь, в их душе затаилась горькая беспричинная обида на мир, отвергнувший их. Но они не помнили себя, не помнили, кем они были год назад, и обиду, рвущую их летние сны, полные светлой задумчивой грусти, обиду, заставившую их молчать, спрятав в ладони лицо, они чувствовали впервые. Они не знали что с этим делать. И, запутавшиеся в себе, они мрачно летели вслед за ветром.
Под их безответным полетом, раскинув на бесконечное время и неподвижное пространство свое таинственное море, какой-то отстраненной от обыденных понятий и каждодневной жизни, похожей на падающий кленовый лист, грустил о чем-то своем никем не понятый старый задумчивый лес, вошедший в сумрачное царство осени. Закрыв глаза, он фальшиво, но вдохновенно и величественно мычал странные мелодии, в которых, казалось, был скрыт каждый шаг проходящего мира. И унесенный своей непонятной музыкой к небу, растворившись в голубой и недостижимо далекой Вечности, он забыл все когда-то рассказанные ему и им самим слова и потерял, оставив за спиной, нить, связывающую восходы и закаты луны в дни.
Резкие порывы холодного злого ветра в насмешливой злобе кидались на слабые пожелтевшие деревья, и те, словно прося о помощи или пытаясь объяснить слепым мгновеньям что-то необычайно важное, открывающее тайну "всегда", робко тянулись тонкими ветвями к Востоку. И смотря в их молящие глаза, Время готово было разорваться, и через разверзшуюся пропасть вернуть их назад - в сезон смеющихся дождей.
Но ничто не имеет право возвращения. И они, понимая, что все напрасно, что нет никого, кто бы мог им помочь, задумавшись, молча опускали руки.
Но не веря, что в целом мире, наполненном огнем и забвением всех прошедших печалей, не найдется никого, кто бы смог понять то, что они увидели в своих, граничащих с бредом, снах, они снова и снова бросались к земле рождающегося Солнца, и казалось, что вот-вот и они взлетят вслед перелетным птицам и новым Гадким Утенком скроются в стране теплого моря, там, где нет седых ночей и где все похоже на сказку, услышанную в детстве, и от которой осталось только ощущение существующей справедливости.
И далекая печальная песня одинокого волка, слышавшаяся неизвестно откуда и неизвестно когда, возвещала наступление ненастных дней.
А железное черное чудовище неслось вперед, не зная, что это такое, разрывая свое ограниченное пространство, не замечая ничего вокруг себя, разъедая настороженную тишину хриплым дыханием.
В его удобных вагонах люди, забывшие имя своего рождения, мчались в далекие города для того, чтобы стенами закрыть лицо и снова встать на грязный асфальт, ощущая радость неподвижности. Их пустые глаза, прильнувшие к мокрым окнам, следили за тем, как мертвые шпалы сливаются в дорогу, и ровными голосами успокаивали детей, случайно взглянувших выше, чем они, и готовых заплакать: "Ничего. Не бойтесь. Это осень. Это такое время. Это пройдет." И дети, почему-то желая верить взрослым, отходили вглубь вагона, светло уверенные в том, что это пройдет, и продолжали игру, в которой все всегда заканчивалось одинаково - в сотый раз ожившей мечтой. И "это" становилось пустой декорацией, ненужной и чужой, пришедшей из другого измерения. И уже никто не вспоминал про "это". "Этого" не было.
Никто не вспоминал, и никто не помнил, что это всего лишь отрезок времени, что есть такой отрезок времени. Для них этот мир был ужасно далек и противен своей бесполезностью. Их ждали огни больших городов.
Он сидел в стороне, отрешенный от всего происходящего внутри случайного клочка человечества. Звон чайных ложек, перемешанный с шелестом сахарных книг, и шум бесцельных разговоров не доносились до его потускневшего сознания. Его глаза были пусты, но это было нечто иное, чем у всех. Это не была пустота нежелания понять и неприятия, это просто было воплощением таинственного ничего. Он ничего не хотел, ничего не знал из того, что будет дальше. Ему было совершенно все равно, куда его несет горсть рычащего металла, и что настанет, когда ночь сменит день или день победит ночь. Пытаясь ни о чем не думать, и стараясь потерять все, связывающее его с прошлым, он смотрел на безысходность печали старого леса и слышал в себе ту же самую песню, что погрузила вселенную деревьев и трав в темный моросящий мир. Он слышал только как тихие и светлые голоса скрипок выводили тонкую, как утренний туман, мелодию, лишенную законов гармонии, но необычайно настоящую. И с каждой новой нотой сердце все ближе подходило к горлу, мешая дышать. это было необъяснимым волнением, подобным тому, когда Луна, приближаясь к Земле, просит лететь от обыденности дней, но тело, оставленное внизу, еще тяжело и устало живет.
Он смотрел вслед уходящим тучам, бормоча под нос какие-то странные, ни с чем не связанные слова, смысл которых не смог бы понять и он сам. Их мрачный цвет, падающий как тень на потухшие краски падающих в грязь листьев, врываясь во все произошедшее с ним вчера, нечаянно становился звуками флейты, играющей вместе со скрипками нечеловечески грустную музыку.
Он смотрел, и в его мутных глазах пустота ничего, не помнящая клятвы Упавшей Звезды, превращалась в отражение того июньского утра, когда после теплого летнего дождя тихо шептались только что проснувшиеся травы, глядя в зеркало черной, застывшей под рассветающим небом, маленькой речки. Когда холодная роса светилась не безжизненно яркими искрами, а лежала на зеленых ладонях одуванчиков мягким серебряным жемчугом. Желтая купальница, разбуженная первым лучом утренней зари, нежно раскрывала свои скромные цветы, которым было суждено сегодня согреться в ее волшебных руках.
Легкие как ветер и волна они стояли посреди этого моря качающейся тишины и встречали новый день, который станет первым, самым первым днем. И веселое пение родника, и невесомое дыхание леса, дождавшегося лета, вливались в их сердца, заставляя их жить. И они жили.
И если бы не...
Он вспомнил происшедшее и, проклиная свою проснувшуюся надежду, прогнал из своих мыслей это ставшее смешным воспоминание - это лето.
Все так, как и должно было быть.
Случайно он поймал себя на том, что смотрит на зеленый галстук представительного гражданина в больших очках. Он чувствовал, что непослушные глаза, обращенные сквозь гражданина и светящиеся глупой и до боли наивной верой, ничего больше вокруг не замечают. Но он не хотел ничему удивляться, уставший наблюдать за каждым своим движением. Шесть лет, потраченные на познание самого себя, были недавно убиты произошедшим, и их агония доставляла лишь мучительное чувство ненависти к себе.
Он отвел взгляд на окно, и вновь, охваченный мрачной красотой осеннего неба и мелодией засыпающего леса, забыл про все, что существовало под ничего не значащим словом "реальность".
А часть реального мира сквозь гордые очки с непонимающей злобностью посмотрела на молчащего девятый час странного пассажира, снова заморозившего свой усталый взгляд на надоевшем сером пейзаже.
Но память солнечных дней не желала уходить и просила вспомнить хотя бы свет свечей, стучась в двери больного сознания. И он, сжав губы так, что на них выступила кровь, пытался сдержать комок в горле, пытался растворить неосторожные слезы в понятии "как и все". Но безжалостная неподвластная память доставала из неведомых глубин все новые и новые дни, в которых настоящее было загадочно перепутано со снами. И они, ни о чем не ведающие, говорили, что еще не зашло солнце, что еще есть светлая сторона неба там, где майским утром вместе с цветущей яблоней в раскрытые окна врывается пение птиц, и что еще осталась надежда жить.
Но сны остаются снами. А кроме них ничего нет. Ничего нет.
Измученный борьбой с самим собой, он медленно опустил веки и, должно быть, заснул.
Потому что когда он, встревоженный непонятным предчувствием, снова открыл глаза, его взгляд не нашел привычных дымчатых очертаний осени. За окном, нарушая все законы разума и течения, разбивая время на бессмысленные хрустальные осколки, раскинулся до слепящего бесконечного горизонта белый день.
Что может быть проще и что еще нужно для того, чтобы душившая боль чудесным образом превратилась в душевную радость!?
Это был настоящий белый день!
Белый, потому что не прося разрешения в окна вливались необыкновенно яркие ливни солнечного света, которые бывают только зимой, когда солнце, охваченное праздником собственного чуда, входит в каждый мир, неся в сверкающих ладонях ощущение немыслимого беспредельного забвения сущности вещей. И мы летим над старушкой-землей, скользя по искрящемуся воздуху, переполненному радугой, летим навстречу этой радуге, улыбаясь доброму сиянию морозных дней. А вечно задумчивое солнце доверчиво смотрит на нас, и в привычно снисходительном его взгляде мы, ничего не понимающие, замечаем неумело скрытое чувство, близкое и знакомое, но и как и все остальное в этой жизни, непонятное нам. Мы просто видим в нем новый цвет. И удивленные, мы стоим, потерявшие способность думать и говорить.
Белый, оттого, что сменив свинцовую слепоту луж, бескрайнее море леса укрыл небесный, горящий сказочным огнем, снег. Играя как ребенок солнечными лучами на легких мягких ветвях заснувших деревьев, растерянно улыбаясь от скрытого волнения, отражая открывшуюся бездонность голубого неба, он смотрел вдаль рассвета, восхищенный этим миром. Сквозь его взгляд, готовый от радости взорваться теплым и веселым смехом, слышалась та же необыкновенно чистая мелодия, не похожая ни на что.
Отраженное в нем небо раскрывалось тысячью ослепительных красок, неведомых и загадочных, но знакомых как чувство наступившего праздника. Они казались настолько близкими, что хотелось протянуть руку и, слегка коснувшись их кончиками пальцев, перенестись в их сказочную даль, полную нового света, и устроенную по другим - счастливым и добрым, как январь, правилам. И эти краски, слившиеся в бесконечный, уходящий за горизонт, рисунок, превратили лес в приснившийся некогда мир.
Одинокое светлое облако, плывущее по этому бескрайнему океану, едва слышно вздыхало, смотря на неизвестную, непохожую, странным образом приблизившуюся землю. Оно, переполненное новым большим необъяснимым чувством разрывающегося в груди сердца, забыло про все свои боли и, скользящее по нежным рукам ветра в неведомые страны, верило, что все так, как и должно было быть, что за тысячи лет назад, и миллионы веков вперед этот мир останется таким же добрым и прекрасным, как и сейчас.
Вчерашний осенний вечер превратился в мир, похожий на причудливый неземной сад с яркими вспышками радуг вместо цветов и солнечным светом вместо распускающихся тополей.
Это было волшебством белого дня.
Но он не видел этого. Он просто знал, что за окном раскрыл свое волшебство незаконный снег, растворив в себе все печали вчерашнего дня, он знал, что белые деревья, еще вчера безнадежно умолявшие о помощи в предчувствии наступающей смерти, сегодня тихо стоят, погруженные в свои светлые и красивые сны.
Ему не нужно было видеть это - он стал частью этого мира. Так и не поняв случившегося, он вошел в него, сам того не ведая, и затерявшись в бездне голубого неба, играя разноцветными искрами на воздушных лапах сосны, он забыл себя.
Белый день таинственно и величественно был рядом с ним и в нем самом. И он не смотрел на волшебную сказку окна, в котором начиналась еще одна вечная как мир история.
Он не видел этого.
Просто напротив него с чуть заметной улыбкой на весеннем лице сидела она.
Никто и никогда не представлял себе ничего более простого и чудесного, чем ее появление на земле, которая уже несколько тысяч лет не верит детям.
Она вошла сюда, и все стало иным. Так случайно зажженная ночью спичка придает разбросанным по комнате предметам новый, настоящий смысл, наделяя их жизнью, непонятной при дневном свете.
Она молчала, не доверяя словам, свято верящая в тишину и в то, что им ничего не нужно, чтобы понять друг друга. Так бывает, когда приходит время, наполненное шепотом роз. Придумавший глупое слово "любить", наверное, никогда не знал, что это такое. Ему, видимо, просто не хватало звуков для рифмы. А она, с ее добродушными светлыми глазами, всего-навсего просто была. Она радовалась, что они снова вместе, и благодарила неизвестные силы, соединившие их на это крохотное как падение звезды мгновенье. Для нее никогда не существовало вчера, и значит вчера никогда не существовало. Она была сейчас, а все остальное - глупая выдумка.
Рядом с ней, в ее по-детски хрупких руках, рождалась Вечность, но не холодная Вечность бездушного времени, а Великая Надежда горящих дождливой ночью свечей. А она смотрела тихо и легко, подобно лунному ветру, словно и не замечая этого. Она не могла думать о том, что все это может оказаться мгновеньем. И когда завтра, проснувшись, она вспомнит это, то ей покажется, что солнце вошло в ее дом. Ей не хотелось знать, что завтра она увидит жестокую бесконечность разделяющего пространства, и сдержав похожие на кровь слезы, она начнет новый печальный день.
А сейчас она просто была белым днем. Он придумал ее такой, и она была такой.
Они смотрели друг другу в глаза, и он, преодолев свой привычный страх перед откровениями, не боялся этого. Он знал, что сейчас случилось то, что должно было когда-то случиться.
Они не помнили, что такое "я" и "боль", потеряв это в блистающей пустоте каменного мира, оставленного за спиной - в непрозрачном дыму осени. А здесь были только поющие звезды и их ладони, соединившие два потерявшихся луча. Никто из нас ни во что не верит, наверное, поэтому мы и не в силах понять этот миг, терзаемые бесцельными вопросами "Зачем?" и "Откуда?". Но миг ли это?
Они смотрели друг другу в глаза, и тоже не верили. Они не верили, что может быть иначе, что этот солнечный свет не вечен, и что понятие времени может вернуться в любую минуту, сжигая только что нарисованный заново прекрасный холст, цена которому - жизнь утренней стаи.
Они не помнили о существовании слов, не от того, что вина в произошедшем незаметно лежала на них, а потому что сейчас не было ничего глупее, чем слова. Потому что похожий на невесомую снежинку хрупкий как хрусталь воздух мог разбиться от бесполезных колебаний атомов, унося с собой в небытие этот белый цвет, превращая все в стонущий перед смертью исчезающий мираж. И тогда им бы остался единственный путь, о котором говорят - "возвращение".
Им некогда было думать - что это и зачем это, им надо было успеть понять все, и они молча смотрели друг другу в глаза.
Смотри - это деревья, это смех цветущих деревьев, ты помнишь, совсем как тогда, той летней ночью. Мы думали, что это дождь, и что они плачут, непонятые никем, и отблеск костра в тех наших глазах еще не был днем, но уже говорил встретившимся взглядам, что встает новая Заря. Мы увидели в первый раз это именно тогда. Да, это было взглядом.
Видишь, теперь мы знаем, что это начинался настоящий новый день, который никогда не закончится, потому что помнить о том, что есть ночь - смешно, а звезды, смотри, они всегда на нашем небе, даже днем. Теперь мы знаем, что деревья плачут только осенью, когда они прощаются с улетающими птицами, а сейчас лето, и они смеются.
Они смеются, вспоминая нас как детей, и разве есть еще кто-то на свете, кто мог бы так поверить в нас и помочь нам увидеть рождающийся день!? И разве ночь существовала не для того, чтобы сегодня встало солнце над серебряной росой и, доверчиво смотря на старую добрую землю, подарило ей свет!? Видишь, они простили нам то, что мы не верили в завтра. За то, что мы были тем Взглядом.
Смотри - как светло! Это оттого, что к нам пришел снег. Такой теплый снег бывает только в январе. Странно, а нам говорили, что это месяц, когда в лед застывает все, что потеряло надежду и осталось одиноким. В лед навсегда. Наверное, мы вышли из правил. Ты знаешь, в какой-то мудрой книге было сказано, что там, где кончаются правила, кончается жизнь. Значит, нас уже нет, и мы стали голубым туманом, уснувшим над покинутой тихой речушкой. Мы называли ее "зеркалом" и смотрели, как за этим стеклом кто-то рисует мартовский ручей, с которого начнется наша река.
Его рука едва заметно дрожит, прорисовывая в светлом отражении неба светлые линии ожившей воды. Это потому, что его картина кажется ему самому невозможно радостной. Чудак - он, наверное, просто не знает, что в двух шагах от него мы смотрим, как под его кистью рождается новый день, и этому дню суждено стать новой жизнью. А может быть он - это мы?
Ты не забыла - мы мечтали о музыке, смотри - она идет к нам, неся в своих ладонях капли предрассветного дождя. Это ее ноты. Она просит нас, и мы становимся звуками, сливающимися в чудесную песню. Слышишь - это та самая песня, которую мы искали в разбитых апрельских лужах. Сегодня осколки нашли друг друга, и мы стали большим и беспечным морем, над которым в лучах восходящего солнца летит навстречу нам альбатрос. Он летит встретить нас, и наше смятение разбивается взмахами его могучих крыльев. И это так удивительно похоже на то, что мы пытались увидеть, смотря на звезды сквозь окна дороги. Знаешь, возможно, эту музыку дарит нам та звезда, что благословила нас в той дороге.
Смотри - это белый день! Настоящий белый день, о котором мы мечтали в своих снах.
Мгновенье, заколдованное добрым волшебником в Вечность, не заканчивалось, да и разве могло быть иначе? Потому что они вышли из пространство Минковского, перейдя в неизвестное еще никому измерение. Все, что было до этого, все что было вчера - только нечеловечески трудный шаг в эту - настоящую жизнь. Они смогли сделать свой шаг, потому что они знали, что есть те самые июньский лес, январский снег и апрельские лужи, которые рано или поздно подарят им день, что это не бездушные отвлеченные слова, а тот добрый Волшебник, соединивший их в Вечность.
Если бы это случилось давно, когда люди еще не знали поездов и верили в своих добрых и наивных богов, они превратились бы в большое и яркое созвездие, которое какой-нибудь близорукий мудрец назвал бы Андромедой и Персеем, придумав к увиденному им сочетанию звезд какую-нибудь сказочно красивую легенду. Чтобы через несколько тысячелетий, несясь в стальном вагоне к привычным ритмам, раздраженные взрослые рассказывали бы ее засыпающим детям, в каждое предложение вставляя слова "любовь" и "навсегда". Затем, чтобы дети верили в нее, пока они еще дети.
Но все места на небе уже были давно заняты. Так, что небо стало похоже на безликую путаницу чердака и Ноева ковчега. Да они и не хотели становиться звездами - достаточно того, что они вместе, что есть только вечное сейчас, что нет
и не было того, что произошло вчера, как нет и самого вчера. Осень - это просто страшный бред больного сознания. Ты помнишь - мы тяжело болели когда-то.
Это было неповторимое Чудо, которое уже вышло из-под власти слов, став солнцем. А наша вина только в том, что мы рождены ночью, и наши глаза слепы в дневном свете.
Но в любом, даже самом прекрасном мире, есть обжигающее холодом "но", с которого начинается конец.
И вот...
Но случайная внезапная догадка заставила его застыть от ненависти к себе, способному даже на самый ничтожный миг подумать о том, что...
Нет! Такого не могло быть!
Это ложь! Так не бывает! Нет!
Но черная как ненасытная ночь мысль не желала уходить, с каждой новой секундой жестоко отравляя Вечность, превращая ее в горсть пепла, ненужного и серого, как вчерашний день. Она надвигалась, закрывая своей тенью сад, принесший свет в его дом.
Зачем это!? Что это? Почему?
Нет!!!
Он не верил, не хотел, не мог верить себе - он еще летел, хотя уже задыхаясь от внезапно понятой усталости. Он еще видел ее, держал ее руку, но его взгляд стал тяжелым и глубоким от неожиданной боли. Он боролся с собой, заставляя себя забыть тень сомнения.
А она могла быть, и была Божеством, добрым и всемогущим, но не понимающим боли. Она смотрела на него так же, как и минуту назад, улыбаясь солнцу нового дня, с безотчетной верой в вечное сейчас, не замечая как он проклинал себя. Она подарила ему этот день и верила, что в нем никогда не случится закат, за которым приходит ночь.
Она не замечала, как с его прикушенных губ капала горячая кровь, как глухо заблестели от предательских слез его глаза.
Но еще было время, чтобы попробовать победить себя, и он заставлял себя верить, что это возможно. Он пытался утопить свое сомнение в бесконечности открывшейся дали, сжечь его отблеском лунного света, отраженного зазеркальным миром, прогнать его, несущего с собой пустоту остановленных дней, в которых затаилось страшное "никогда".
Он еще верил в нее, в то, что она есть, но на его лице странно смешались радость доверия белому дню и боль неверия. Он ненавидел и бил себя, стараясь убить в себе мысль о невозможности того, что он ее видит. Разве настолько важно почему она здесь, если мы навсегда вместе и в нашем мире есть свет!? Разве настолько важно, что кто-то сказал, что чудес не бывает, и разве я обязан слушать этого безумца!? Смотри - это день, и я хочу, я знаю, что так будет всегда.
Но он был слаб. Давно забытое произошедшее все же существовало где-то там - в недосягаемом пространстве реального мира, и оно вытягивало из него силы. Оно существовало, и его власть была безграничной, и оно затронуло Их счастье. Он не мог ничего сделать - он был слишком слаб.
Он еще боролся, едва удерживая в судорожно сжатых зубах крик "нет!". Но он не был богом - он был простым человеком, и он был слишком слаб.
Он смотрел в ее глаза, он умолял ее сказать о том, что сегодня - это правда, но она молчала, не понимая его, и по-прежнему безраздельно веря в солнечный день. Ее взгляд был добрым и смешным, а не напряженным и пытливым, каким он помнил его вчера.
Она молчала, а он все ближе подходил к пропасти. Он уже видел в голубой дымке пугающей бездны магическое ничто, из которого нет выхода. Или это и есть единственный выход!? Он стоял на самом краю за шаг до зовущей пустоты, а она молчала. Как просто - всего один взгляд, один простой взгляд, говорящий о том, что да! я есть! я живу! я здесь! я рядом с тобой! и рядом навсегда! поверь - так бывает! не верь своим черным сомнениям, видишь - мы есть, и бездонная пропасть растворилась бы в бесконечном море белого снега. И они бы стали звездами, вечными и красивыми. Они бы могли стать звездами... Как просто!.. Но она молчала.
И вот настал миг, когда падающая птица, не верящая в свое падение, смотрит на приближающуюся землю, чтобы понять - почему облака стали такими далекими.
С резкой решимостью, за которой стоял сдержанный нечеловеческим усилием стон, он посмотрел в окно.
За окном лежал снег.
Первое неуверенное "постой", и...
Но это невозможно. Снег в начале сентября!? Так не бывает. Это невозможно! Так не бывает! Нет!..
Нет!!!
"Значит все это действительно сон", - подумал он, чувствуя как неровно и тяжело бьется его сердце, как он задыхается от противного горького комка в горле. Он задыхался, а сон оставался сном.
Он открыл глаза, опустошенный и немой. Серый вагон, выхваченный из темноты тусклым ночным неоном, ровно качался на рельсах, вгрызаясь в неопределенное направление, с бешеной скоростью сокращая время. Сейчас в этом был какой-то смысл, едва уловимый среди размеренного стука колес. Это был смысл без названия и цели, не понятно для чего появившийся здесь, в этой ледяной пустыне. Возможно, он был в том, что кто-то шептал над успокоенным кладбищем - быть прирученным - это просто способ выживания зимнего волка, оставленного наедине с самим собой, со своей глупостью и никчемностью. Но человек, сумевший увидеть его, ушел, промолчав. И теперь неизвестность встала перед ним, бездонная и мрачная, пугая и без того замкнутого волчонка. Он не знал, что означало молчание того человека - вернется ли он, чтобы провести рукой, теплой как полузабытое лето, по его мокрой шерсти, чтобы луна больше не отражалась в его серых глазах, или он больше никогда не увидит его. Никогда?..
Никогда! На, возьми это слово, потому что последняя твоя волна - белый день - была разбита о скалы пробуждения. А сон остается сном. Реальность - это вагон, ровно качающийся на натянутых струнах рельс, тяжелых и глухих.
И больше ничего нет.
Он видел, как на столике лежали аккуратно сложенные очки, образуя на поцарапанной поверхности два четко очерченных круга. Их хозяин мирно спал, улыбаясь во сне чему-то своему, возможно, необычайно великому и значительному, на том месте, где только что была Она. Но ведь Она была!? Это не могло быть просто сном. Это было! Было!
Но не было его.
Он не чувствовал ни боли, ни страха, ни смятения. Ему стало все равно, что было и что будет. Бледный свет, вошедший в его мертвые глаза, был таким же пустым, как и его мир, рухнувший в один миг. Он стоял на его осколках, окруженный столь понятной теперь пустотой, безразличный к тому, чем они были. Холодный осенний ветер трепал у его ног опавшую листву. Он не хотел вспоминать очертания своей картины - ее не было, и не было никогда, а думать о чем-либо другом он давно разучился. Он смотрел сквозь мрак и ночь, лишенную звезд, не пытаясь что-либо рассмотреть на их горизонте, а просто устремив стеклянный взгляд на случайную точку, затерянную на полотне осени. Жизнь превратилась в существование, и теперь он должен просто сидеть, просто смотреть, просто дышать. Есть вагон и есть люди, по-своему добрые и красивые, среди которых надо затеряться, чтобы услышать от них слова, много слов, чтобы забыть, чтобы просто дышать.
И больше ничего нет, и не было - ни мира, нарисованного усталой рукой одинокого художника, ни ветра, несущего судьбу в своих ладонях, ни того, что произошло вчера, ни этого сна.
Он стоял на осколках, безразличный к себе, зная, что его уже нет, и напуганный лишь тем, что его могут увидеть здесь, на этой уродливой свалке ненужных в новой жизни предметов. Разве кто-то сможет понять, что когда-то это был чудесный разноцветный мир - у каждого свой дом, и никому нет дела до чужих песен. А это был его мир, настоящий мир, с настоящими радостями и печалями.
Спрятать! Скорее спрятать этот ненужный хлам, эти тусклые осколки, чтобы никто не видел их, чтобы не копались в них, выбирая стекляшки поинтереснее, и равнодушно взглянув сквозь них на электрический свет, не бросали бы их в кучи своего мусора. Чтобы те, кто называют себя "друзьями", не оставили бы его здесь совсем одного, разбитого и пустого, на руинах этих беспомощных камней среди умолкшей музыки.
Он был никем и ничем, и он им остался, а она из Бога превратилась в Человека, не менее прекрасного и могущественного, чем Бог. Но теперь это было уже все равно. Этот человек был недосягаемее богов. Она стала звездой, свет которой заставил замереть его сердце как при прикосновении к Самой Великой Тайне Вселенной, кажется, что стоит протянуть руку, и он почувствует тепло ее лучей, но эта звезда умерла миллионы и миллиарды лет назад.
Боже, как давно!..
Ее больше нет в том городе, где ему предстояло жить, осталось только ее Имя, которое он спрячет так, что никто никогда о нем не узнает. Он будет свой среди своих. Или чужих?..
Ее больше нет здесь. Все так, как и должно было быть.
Он осторожно нашел в кармане осколок красного стекла, на котором вчера выцарапал ее имя, и сжал его в ладони. Острые края впились в пальцы, и горячая капля крови, торопясь, пробежала по стеклу, оставшись незамеченной. Он не чувствовал боли.
В последний раз прощаясь с сожженным нарисованным миром, он блестящими глазами посмотрел на окно.
Одинокое низкое солнце в суровом молчании низко зависло над голым привидением леса. Спрятавшись в дымке мрачных облаков, оно едва поднималось над землей, погруженной в свою боль. Бледное и бессильное, оно стояло над опустошенным горизонтом, наблюдая мир отвергнутых печалей, застывший и замкнутый непониманием. Красное, как запекшаяся кровь и тяжелое, как догорающая свеча, оно смотрело на планету голубых надежд, не верящая в жизнь мира, упавшего у его ног. Что могло быть там, на этом крошечном мгновении, выхваченном из власти вселенной, на этом атоме звездной пыли, что могло быть там? Две разбитых волны, три высохших русла и одно грустное облако в плену у свинцовых туч - что могло быть там?
Покинутые ветра тихо и бессмысленно бродили по опустевшему лесу, пряча отчужденные взгляды под листвой, путаясь в своих загадочных мыслях. А лес спал, пытаясь забыться от хриплого боя часов - Земля не просила прощения у Солнца за то, что она есть, она готова была принять свою судьбу такой, какой она была предрешена задолго до рождения трав и цветов. Солнце молчало, скрыв лицо в тумане облаков. Так молчат боги, смотря на своих детей. Существует вечное и неизбежное. Три камыша на берегу черного озера, за ними достающая до розового неба сосна, и сокол, разрывающий это небо - один миг перед порогом неизбежности. А Солнце молчало, смотря мутными страдальческими глазами на этот мир, застывший в своей боли, мучающей его маленькое сердце. Сумрачный таинственный свет его незаметно ложился на опущенные руки елей, застывших под неслышимый шепот уставших бродяг-ветров, на бесконечные поля, ожидающие появления звезд, на далекие дымчатые холмы, тяжело поднимающиеся к темным небесам. Как красиво... И как странно.
Но все это - грустный тающий призрак, который через миг должен исчезнуть, через миг должен стереться последние размытые черты, должны раствориться последние бледные краски. И останется только Солнце, гордое и неподвижное. Только одно мгновенье, только одно...
А пока...
Там, на той притихшей непонятной Земле, посреди моря холодного заката, в стальном вагоне он мчался навстречу неизвестности, смотря в грязное узкое окно.
За окном лежал снег.
